Совместный проект газеты «Петербургский дневник» и Союза писателей Санкт-Петербурга
ВОРОНА
С раннего утра 4-я линия Васильевского острова оглашалась нечеловеческими криками. Орала ворона, орали мать с ребенком и все, кому выпал жребий идти в этот день по 4-й линии близ реки Смоленки.
А дело было вот в чем: завидев прохожего, эта сумасшедшая ворона, без объявления войны, срывалась с ветки и булыжником летела вниз, в голову пешехода, била по лицу крылами, норовя при этом клювом раздолбать череп несчастного.
Внизу трепыхался выпавший из гнезда ее ребенок.
Нет, эта женщина, державшая за руку свое дитя, как мать, понимала ее – сама мать. Но!
Никто же не посягал на ее вороненка. Однако какое вороне было до этого дело – мозгов же нет. Одни инстинкты. И эти инстинкты велели ей мочить всех. Заблаговременно.
И эта женщина с ребенком, уже пострадавшие от этой ненормальной вороны, приняли сторону человечества.
Это выглядело так: двое, мать и дитя (причем дитя попугаем во всем подражало матери), добровольно заступив на пост, при появлении на горизонте прохожего принимались истошно вопить, страшно жестикулируя и указывая в сторону опасной вороны.
– Не идите сюда!..
– Не идите сюда!.. – вторил ребенок.
– Ворона!..
– Вогона!..
– На другую сторону!..
– На дгугую стогону!..
– Чего «не идите», на какую сторону? – недоумевал народ, глядя на этих чокнутых, и перся, конечно, вперед, тут же получая вороной по башке.
Ни один не внял их предупреждению об опасности.
– Ненормальные!..
Это им и вороне. Человеческая благодарность.
И женщине это надоело, она передумала и взяла сторону вороны, то есть сторону матери, вдруг осознав всю безмерность ее горя и степень отчаяния: малое дитя воронье, беспомощное, глупое, с глазенками, не выросшими еще крылышками, беззащитный ребенок, а мир так опасен, о, мир очень опасен, – женщина это уже знала и даже готова была поговорить об этом с вороной, ну как мать с матерью…
Но вороне было не до разговоров, она моталась туда-сюда, многодетная мать, мать-одиночка, вниз, вверх – там тоже были ее дети – и снова пикировала вниз, в цель, энергично раздавая оплеухи очумевшим прохожим, причем выражение лица у нее было такое: ну иди, иди сюда, гад, зашибу, заклюю, не помилую!
«Она мать – она и права».
И женщина с ребенком продолжали стоять и орать дурными голосами: «Прочь! Прочь!», но уже беспокоясь не о дураках прохожих, а о нервах вороны, которая была за гранью нервного срыва. «Прочь!» – кричала женщина, чувствуя, что она сама уже немножко ворона (или даже множко)…
Так они и стояли, похожие, – женщина с ребенком и ворона с дитем. Охрипшие. Смотрели друг на друга. И понимали.
…Их видели дотемна, эту парочку, женщину с ребенком, хотя можно было уже уходить – причем со спокойным сердцем, потому что было совершенно очевидно, что мать-ворона будет стоять насмерть. Что она сумеет защитить не только свою родину – дерево и свой дом – гнездо, но и улицу, остров и даже всю страну – поручи ей это, проголосуй за нее на выборах…
ЧЕТЫРЕ ПЫШКИ
– Две пышки и чай, – сказал впереди мужчина, и буфетчица ответила:
– Двадцать два рубля.
Мужчина посчитал деньги и передумал:
– Тогда одну.
Буфетчица закатила глаза – с раздражением так закатила, как бы показывая, что нервы ее на пределе (а может, и в самом деле были на пределе), и, цапнув пышку, швырнула ее назад. Нет, ну у каждого из нас может не оказаться с собой денег, правда? То есть с собой нет, а там, дома, где-нибудь, есть. Но почему-то было ясно, что там, дома, у него тоже нет.
То есть стоял мужчина, который хотел есть, причем как минимум две пышки, но хватило на одну.
– А можно, я вам куплю пышку? Ну пожалуйста? – вдруг сказала женщина, стоявшая сзади.
Мужчина дернулся.
– Нет! – грубо (почти грубо) крикнул он и, быстро схватив чай и пышку, пошел прочь.
Женщина возненавидела буфетчицу. «Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!» – крупно и ало было написано на ее лбу.
– Три пышки, – не глядя на буфетчицу, сказала она и полезла за кошельком.
– Восемнадцать рублей.
Она положила деньги, взяла тарелку и вдруг увидела, что на тарелке лежат четыре.
– Я сказала – три! – с ненавистью крикнула она, вернув тарелку назад.
– Я и дала три, – ответила буфетчица.
Женщина воззрилась на нее.
– Но здесь же четыре!
– Три, – спокойно сказала буфетчица.
Женщина посмотрела на пышки: раз, два, три, четыре…
– Четыре! – возмутилась она.
Но буфетчица ответила:
– Это считается три.
И вдруг заорала:
– Все! Дальше! Очередь!..
Нет, эта женщина еще подискутировала бы с буфетчицей, потому что до четырех она считать умела, но грубый окрик заставил ее схватить эти четыре пышки и, отпрянув назад, застыть посреди зала с этими пышками и с мыслью: что бы все это значило?!
И тут она увидела мужчину (о котором не забывала), уже съевшего свою пышку (а что там есть-то – мужчине?!) и хлебавшего свой пустой чай, глядя в стену. И поняла: это – его пышка. Буфетчица специально сунула ей эту лишнюю пышку, зная, что она отдаст ее ему. (То есть она подумала, что буфетчица так подумала.) И что-то сказало ей, что для успеха нужно не ласково и не жалостно, а именно грубо, на манер буфетчицы, подойти и заорать:
– Вот! Пышка! Это не моя пышка! Я три заказывала! Она дала четыре! Это ваша! Вам! И отстаньте от меня!
И быстренько броситься в конец зала, не будучи уверенной, что он не догонит ее и не даст этой пышкой по голове.
Но он не догнал и не дал – и она подумала, что это хороший знак; он даже не повернул головы, когда она сунула эту пышку, но что это было – согласие или гордость?
Кое-как сжевав свои пышки, она направилась к выходу, старательно не глядя по сторонам. Чтобы не знать – съел он эту пышку или нет. Может, и съел. А может, оставил, не прикоснувшись, но тогда лучше об этом не знать. И не думать.
Не думать о гордых и бедных, голодных и одиноких – не думать, не думать, не думать…
– Спасибо, – сказала она, оглянувшись, буфетчице.
– Заходи, – ответила та.
Источник: